«ТВОЯ Ф.»

«ОСУЖДЕНИЕ ПОГАНИНИ»
«Раневская… Раневская…» — воскликнут правдолюбы и ринутся повторять: да она же Фанни Фельдман из Таганрога. Богатая семья: свои фабрика, магазины, доходные дома, прислуга, Швейцария летом,— тарелочка с голубой каёмочкой, да какая…

На их пароходе «Святой Николай» путешествовал сам Лев Толстой. Но кто он для малышки Фанни? — девочки, похожей на тоненький длинный стебелёк душицы. Куда мощнее и выпуклей виделся ей их дворник с медалью за спасение утопающего, которую носил на узком лацкане пиджака. Получить такую — мечта детства. Бытует легенда, что знаменитой, отвечая на вопрос о наградах, она скажет: чего только нет, а вот медали за спасение утопающего так и не заслужила.

Орден Ленина, орден Трудового Красного Знамени, орден «Знак Почёта», ещё с десяток высоких знаков отличия, которыми была удостоена, называла «мои похоронные принадлежности» — надевать ордена при жизни, пусть и по очень небудничным случаям,— не её характер.

Узнав о вручении звания Героя Соцтруда Вере Марецкой, жене главрежа Театра имени Моссовета Юрия Завадского, заметит: «Мне бы это звание не дали, даже если бы сыграла Чапаева». Кто-то уже предположил, что между актрисами должна непременно пробежать чёрная кошка. Ну что вы… К тому времени, а это был 1976-й, они уже хорошо разбирались в собственной «иерархии чувств». «Всё в ней было гармонично, пленительно, — писала Раневская. — Я никогда не скучала с ней…

И Вера любила меня и называла „глыба!“ Если бы я могла в это верить! Нет, я знала актрис лучше Раневской».

То, что она глыба, не сомневался никто — кроме неё. Но кому понравится ощущать себя в тени, или ещё хуже — быть публично ею раздавленным. Вон из театра! Вон из искусства! — эмоции, которыми Раневская и Завадский обменяются на репетиции. Потом успокоятся. Но лишь снаружи. Именно с Завадским у актрисы не сложатся отношения, хотя под его художественным началом она играла годы. Из письма П. Л. Вульф: «… у меня впечатление от сегодняшней репетиции как от чего-то безнадёжно и непоправимо кошмарного…» Тащить на себе «груз режиссёрского скудоумия, скуки, уныния, сонной болезни» Раневская не желала.

В их «производственных» отношениях что-то от: «Мы всегда любим тех, кто восхищается нами, но не всегда любим тех, кем восхищаемся мы», Ларошфуко. Звучит красиво, но как с этим жить? За вопиющий талант режиссёр не жаловал актрису, она его — за отсутствие такового. Переубедить Раневскую в обратном не случится. «Торговали душой, как пуговицами...», скажет она.

«Я никогда не испытывала того, что называется травля. Видимо, это и есть то самое… Тут надо устоять одной против всех. Трудно это с грудной жабой в 60 лет. Молю об одном: Господи, дай мне силы!.. Недавно перечитывала „Осуждение Паганини“. Какой ерундой всё это представляется рядом с травлей этого гения. Свердловск. Август 1955 года».

И всё-таки она будет жалеть, что обижала, что пережила нелюбимого режиссёра.

«...Огорчить могу — обидеть никогда. Обижаю разве что себя самоё». Была ли Раневская паинькой? Конечно, нет. Она была фанатичной, неистовой, поклоняющейся таланту, не принимающей искусство на продажу. Страстно хотела видеть рядом себе подобных. И страдала от скудности чувств, идущих со сцены в зрительный зал. «Сейчас театр — дерьмо, им ведают приказчики, а домработницы в актрисы пошли. Как трудно без них дома, как трудно с ними в театре».

МАМОНЬКА-ЗОЛОТИНОЧКА
Они познакомятся в 1918-м в Ростове на Дону. Семья Раневской на тот момент уплывёт на своём пароходике из пылающей революционным энтузиазмом России. Фанни в одиночку будет пытаться свести концы с концами и при этом не изменить мечте — стать актрисой. Цирковая массовка — единственное для неё тогда средство выжить. А крохотный угол в общежитии цирка — скромное пристанище.

Но Театр!!! Он никуда не денется из неприкаянных будней Раневской. Отказать себе вновь видеть «Дворянское гнездо» с Павлой Вульф она, естественно, не могла. И, купив билет на галёрку, будет впитывать каждый жест русской актрисы с немецкими корнями — «Комиссаржевской провинции».

Те, кто помнил Вульф юной, рассказывали о ней как о наделённой от природы тончайшей лирикой и обаянием, удивительной прозрачностью и чистотой. «Маленькая хрупкая женщина огромной душевной прелести», писал Юрий Завадский.

Вульф выведет Раневскую из полутеней, станет её учителем, провидением, несвятым Граалем… «Ты можешь лучше»,— говорила своей подопечной. И Раневская, проживая ещё и ещё раз уже найденный образ, выходила на сцену другой — неожиданной, непредсказуемой, цепляющей за живое.

«Для меня каждый спектакль — очередная репетиция. Может быть, поэтому не умею играть одинаково. Иногда репетирую хуже, иногда лучше, но хорошо — никогда. После спектакля мучаюсь, что хорошо не играю. Всегда удивляюсь, когда хвалят».

Уезжая на гастроли, она непременно будет писать, по поводу и без, маленькой сильной женщине, которая, по её словам, заменит ей мать: «Мамочка, попытаюсь тебе объяснить, почему я в таком раскисшем состоянии и подавленности... Когда я вылезла с сырой, не сделанной, не проверенной и не готовой ролью, да к тому же ещё ролью, которая мне чуждая и противная, я растерялась, испугалась, вся тряслась, забывала текст, путалась и в итоге испытала что-то вроде нервного шока, потрясения.

На премьере ввиду всего вышесказанного был полный провал, на втором спектакле я расшиблась и на третьем еле двигалась, потом я уже на спектаклях разогревалась, но играла и продолжаю играть плохо.

Пойми — я не бытовая актриса, быт мне не дано играть, не умею,— я перевела роль в план реалистической буффонады, но и это неверно, а, может быть, роль незначительна, что не только я, но и Савина из неё ничего бы не сделала...», 25 июня 1950 года. Речь о спектакле «Модная лавка» в Театре имени Моссовета.

«Мамонька-золотиночка... Все мои мысли, вся душа с тобой… 15 июля опять съёмки, пересъёмки и досъёмки, т. е. продолжение кошмара. Забот накопилось множество... Рада, что скоро обниму тебя, мою родную, дорогую. Не унывай, не приходи в отчаяние. Твоя Ф.», 25 июня 1960 года.

Их дружба проживёт более сорока лет, до самой кончины Вульф. «Прости, что я воспитала тебя порядочным человеком», скажет ей Павла перед уходом. Эта история не о Пигмалионе и Галатее. Но кто знает, кто знает, как было бы, если не… Начало века. Маленькая нездешняя Вульф… Юная Фанни, завороженная её игрой… Робко-настырное: хочу быть как вы… И вот, по прошествии века, никто не помнит, как звали помещицу в чеховской пьесе. Поинтересуйтесь у первого встречного: кто есть Любовь Раневская… Недоумённо пожмут плечами: Любовь? И захочется шепнуть уважительно в вечность: ну зачем же вы, Антон Павлович, так поступили? Имя великой актрисы, а дали какой-то помещице… Нехорошо, батенька, нехорошо…

Вульф умирала у неё на руках. Мучительно. Страшно. Страшно было обеим. Одной уходить. Другой оставаться без неё. «Захотелось к Павле Леонтьевне,— напишет годы спустя Раневская, страдая и не излечиваясь от потери.— Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы её не было... Лучше бы память навсегда убить».

И СНИТСЯ МНЕ ПУШКИН
Отца Фая побаивалась. Но характер унаследовала его. Маму «безответно» обожала. Её сентиментальность и жалостливость возьмёт себе полной чашей и запомнит её слёзы, когда не стало Чехова. «Обычно тихая, сдержанная она громко плачет. Я бегу к ней в комнату, она уронила голову на подушку, она в страшном горе. Я пугаюсь и тоже плачу. На коленях у матери».

Раневская будто приглядывала за жизнью, впитывала, сопереживала, страдала от неразделённости и от того, что люди так заморочены мелочностью желаний. Путая главное с ничтожным, пыжатся — нелепо, смешно, недостойно. «Под самым красивым хвостом павлина скрывается самая обычная куриная жопа. Так что меньше пафоса, господа», фраза, которую настойчиво приписывают Раневской.

Училась она плохо. «Арифметика была страшной пыткой. Писать без ошибок так и не научилась. Считать тоже. Наверное, потому всегда без денег…≫ Тяги к наукам, особенно — точным, не испытывала: учёба в Мариинской гимназии — каторга.

Объяснений тому придумывала множество — и стеснительная, и неусидчивая, и неловкая, и несуразная, и фантазёрка, и заикается, за что дразнили неистово… Но и сама педагогов не жаловала. «В доме напротив поселилась учительница географии — толстая важная старуха… Она ставила мне двойки и выгоняла из класса, презирая меня за невежество в области географии».

Медальон с надписью «Лень — мать всех пороков», подаренный учительницей, Фанни носила с вызовом и… читала. «Много. С запоем. Где кого-то обижали, плакала навзрыд». За это у неё отнимали книгу и ставили в угол.

Чехов, Толстой, Пушкин, Лесков, Достоевский, Руссо, Герцен, Вольтер, Сервантес, Бабель, Доде… И снова любимый Пушкин. Его стихи всегда с ней, на прикроватном столике — и в 15, и в 40, и глубоко за 80: «Я читаю очень поздно и на ночь почти всегда Пушкина. Потом принимаю снотворное и опять читаю, потому что снотворное не действует… Если бы мы встретились, я бы сказала ему, какой он замечательный, как я живу им всю свою долгую жизнь… Потом засыпаю и мне снится Пушкин. Он идёт с тростью навстречу. Я бегу к нему, кричу. А он остановился, посмотрел, поклонился, а потом говорит: „Оставь меня в покое, старая б... Как ты надоела мне со своей любовью“. 1981 год».

Однажды на приёме у врача она послушно вдыхала и выдыхала, ощущая, как ползёт по спине холодный кружочек фонендоскопа. О том, что лёгкие давно не в лучшем состоянии, знала. Но в очередной раз покорно выслушивала «лекцию» о вреде курения.

— Чем же вы дышите, дорогая? – спросил её врач.

— Пушкиным,— ответит Раневская.