АЛЕКСЕЙ РЫБНИКОВ: «НЕ СДАВАТЬСЯ — ДЛЯ МЕНЯ СЕЙЧАС ЭТО ГЛАВНЫЙ ДЕВИЗ»

— Вы как-то сказали, что «композитор — это человек, обладающий даром соединить воедино разные компоненты». В этих двух фильмах вы и режиссёр, и кастинг-директор. Что было ново?
— Целиком авторское произведение я сделал первый раз, когда построил свой театр. Там я выступал и автором сценария, и композитором, и режиссёром, и сценографом, и всем на свете. Но это было давно, и это был театр.

Кино предъявляет другие профессиональные требования. И хотя больше, чем за полвека в кино, у меня есть и наработки, и процесс знаю хорошо, но — как бы со стороны, с точки зрения композитора. А вот то, что происходило непосредственно на съёмочной площадке, для меня было серьёзным испытанием. Требовалось руководить самыми разными группами людей — операторской группой, постановочной, группой осветителей, гримёрами, костюмерами, декораторами... И всё ради того, чтоб получился кадр. Это не театр, где репетиции могут длиться месяц. «Литургию», например, мы готовили год и вольготно себя чувствовали: от одной репетиции к другой успеваешь что-то улучшить, потом ещё подумать, снова что-то поменять... Здесь такого нет. Здесь нужно решать мгновенно, быстро. То, что не сделано сейчас, не будет сделано никогда. Совершенно иные ощущения. Поэтому мне пришлось овладеть ещё и раскадровкой. Это когда рисуешь кадры, показываешь их оператору, художнику по свету, чтобы уже потом организовать то количество техники, которое нужно, чтобы тот самый требуемый кадр получился. То есть, грубо говоря, надо увидеть кино до того, как ты приступил к его съёмкам. Тоже особый вид деятельности человеческого мозга и, знаете, увлекательнейший. В целом я доволен результатом, доволен той реакцией, которая есть у зрителей, посмотревших картину. Думаю, она состоялась во многом благодаря тому, что сам процесс был для меня интересен. Понимаете, азарт такой присутствовал. А вот профессиональная привычка, которая иногда делает всё немножко скучным, она отсутствовала. Во втором фильме «Литургия оглашенных» — также была новизна, потому что там совершенно другой сюжет, другая атмосфера, съёмки на натуре. Эффект первооткрывательства — он был и остаётся важным для меня, причём вне зависимости, буду ли дальше снимать кино или нет. Хотя, думаю, наверное, нет. Но в съёмках музыкальных фильмов по моим произведениям, если такое случится, безусловно, выступлю сопродюсером.

— Есть ли у вас в планах создание новой рок-оперы, и будет ли это театральная постановка или сразу кинопостановка?
— Есть несколько проектов... Но не рок-опера, нет. Так назывались вещи, написанные в середине семидесятых в период расцвета рок-музыки. Сейчас мы должны, наконец, сделать постановку по «Войне и миру», название будет другое, но, тем не менее, это будет опера, которая написана достаточно давно. Есть идея, как поставить её в оперном театре, а не в музыкально-драматическом. Надеюсь, будет осуществлена идея «Оперного дома», которую мы когда-то с Гориным затевали. Она существует в виде концертного произведения, но, думаю, нужно будет поставить её в виде спектакля.

—      Вы известны не только как автор музыки для кино и театра, но и как композитор, пишущий современную симфоническую музыку. Что представляет она собой сегодня?
—      Академическая музыка испытывает серьёзнейший кризис, потому что оторвана от широкой публики. Вообще от публики. Получилось такое теоретическое творчество, самоуглублённое, иногда интересное, иногда откровенно нет. Встречаются талантливые вещи, но как всегда немного. Это искусство, которое провозгласило своим манифестом, что у него своя аудитория. Но когда видишь афиши в концертных залах, то на них — Брамс, Рахманинов, Чайковский, Бетховен... Те же фамилии композиторов, те же произведения, может, изредка мелькнёт что-то современное, хотя, если пятьдесят лет тому назад написано, то это как — современно? Некоторые композиторы, дирижёры, музыкальные деятели, в том числе за рубежом, объявили своей целью возвращение симфонической музыки в серьёзное русло, чтоб она продолжала лучшие традиции симфонизма. Для этого нужно вернуться к точке отсчёта, взять прежнюю линию и провести её немножко в другом направлении, не отрываясь от большого массового слушателя, не теряя его. Музыка отражает время, как ни одно другое искусство. Духовный кризис, непримиримая духовная война, которые возникли в обществе, на планете в целом, сказались и на симфонической музыке. И мы слышим в ней эту боль, это ощущение гибели, уничтожения, потери основных ценностей. Но кризис не может быть бесконечным. Либо он закончится смертью, либо нужны новые жизнеспособные идеи. Лично я, например, в своих симфонических произведениях работаю над этим, делаю то, что мне кажется нужным, хотя порой абсолютно в разрез с общепринятыми нормами симфонического творчества.

— Я слушал Пятую и Шестую симфонии. Расскажите о них.
— Они часть большого духовного цикла. Пятая симфония «Воскрешение мёртвых» написана для солистов, хора, органа и Большого симфонического оркестра на тексты и на языках ветхозаветных пророков, то есть это иврит. Там есть и греческий, и латынь, и русский язык. Шестая симфония «tenebrosa» — симфония сумерек, симфония тьмы, как в «Потерянном рае» Джона Мильтона — восстание падших ангелов против небес. Это метаморфозы, которые происходят в душе. В ней целая часть, когда происходит гибель, падение ангелов в чёрную бездну, восстание сил тьмы. А в «Тишайших молитвах», это симфония для четырёх хоров, наоборот, первая часть цикла — только светлые силы, в основе — тексты русских православных молитв. Такое состояние возвышенного и светлого, не омрачённого ни одной минорной частью. Минора нет, только мажор. Трудно было находить музыкальные образы, которые не контрастируют, не вступают в борьбу, ведь симфонизм построен именно на борьбе светлых и темных сил. Но там никто не борется. Если выстроить последовательность, то первая часть — заявка светлых сил, молитвы. Вторая часть — восстание сил тьмы. Третья — фильм «Литургия оглашенных», где идёт схватка через человеческую судьбу. И последняя, финальная часть — воскрешение мёртвых, она как бы завершает процесс столкновения сил тьмы и света.

— Алексей Львович, расскажите поподробней как возникла эта идея?
— Это жизненный путь, осмысление. В творчестве, в произведениях интересно выразить свои чувства. Ты пришёл в этот мир, прошёл путь и уходишь — это же не просто так, ты должен сказать своё мнение о нём. Потому что человек может творить, может писать картины, сочинять стихи, поэмы, писать музыку. Думаю, все художники хотели рассказать об ощущении мира, донести своё видение. Мне он тоже кажется очень непростым, находящимся в постоянной, сложной борьбе духовных сил. И хотя в произведениях есть литературная часть, я старался передать чувства музыкой, чтобы они пришли к людям как есть, через душу. Сейчас много всяких духовных учений, оккультных, чего только нет. Такая путаница возникает. А душа никогда не врёт. Мне хотелось войти в контакт с душой человека, чтобы он прочувствовал то же, что и я, донести до него тексты пророков, святых, поэтов великих... Чтобы слова впитывались вместе с музыкой в глубины человеческого сознания.

— Как Вы охарактеризуете миссию своей музыки?
— Миссия возникает тогда, когда на музыку реагируют, когда происходит взаимодействие души с произведением. Если такая совместная работа идёт — никакой другой миссии не нужно. Чтобы случилось соединение с душой зрителя, слушателя, читателя, мечтают все, кто занимается творчеством. Лишь тогда получается сделать шаг на пути к постижению мира, который до сих пор не постигну!' почти никак.

— Как относитесь к современной музыкальной культуре?
— Она настолько многообразна, с одной стороны. Много всяких полочек, названий стилей, направлений. Правда, смущает, что последний раз что-то новое появлялось лет 20 назад. Далее — только копии в более и более худшем виде. Но в начале, да — всё было действительно потрясающе, даже популярная музыка. Многие вещи до сих пор остаются шедеврами в своей области.

Лично я, дожив до 14—15 лет, кроме джазовых ритмов ничего не слышал. Последовательно в моей жизни возникали рок, рок-н-ролл, «Битлз» со своей ритмичностью, гораздо более сложный рок, популярная музыка, затем какие-то ритмически, мелодически новые формы. И вдруг — бабах, всё остановилось.

Даже заявившая о себе электронная музыка превратилась в какую-то электронную клавиатуру, игрой на которой в ресторанах заменяют живые инструменты. Странные процессы. И все они прошли в течение моей жизни.

Поэтому я и вернулся к симфонической музыке, и в ней весь этот путь — и рок-музыка, и электроника. Они завуалированы в звучании симфонического оркестра. Но их там много.

Новая музыка не может возникнуть, пока не разрешится духовный конфликт: либо человечество падёт в духовную пропасть, либо возобладает светлое начало, и люди устоят. Будем надеяться на лучшее.

— Какую любите музыку слушать?
— Люблю джазовую классику. Слушаю в машине в основном. А где музыку-то ещё слушать, только в машине. Но джаз намного более разнообразен, чем сейчас передают по радио. У меня есть свои записи, старые диски. Но, конечно, очень важной для меня является хоровая духовная музыка — греческая, русская православная, её нужно уметь хорошо петь. Петь духовно. Тогда она становится настоящей. Мне музыку приходится в основном писать. Но обожаю слушать гениальных музыкантов в концертном зале, когда не просто пианист перебирает пальцами, а когда рождается великое исполнение великой музыки — это ни с чем не сравнить.

— У Вас такая насыщенная жизнь, когда отдыхаете? Где черпаете силы?
— Много сил дают церковь, молитва. Впечатления черпаю в путешествиях. В разной климатической среде чувствую себя по-разному. Например, в Латинской Америке очень тяжёлые энергии. Если б там не бывал, никакой Шестой симфонии не было. Поэтому для меня путешествия — тоже работа. Отдых, когда можно ни о чём не думать, представить не могу. Смена деятельности, наверное, и есть в какой-то степени отдых.