АЛЕКСЕЙ РЫБНИКОВ: «НЕ СДАВАТЬСЯ — ДЛЯ МЕНЯ СЕЙЧАС ЭТО ГЛАВНЫЙ ДЕВИЗ»
Если человек гениален, то... Смысловая концовка фразы хорошо известна. Но применимо это высказывание далеко не к каждому. Корреспондент «МР» встретился с Алексеем Львовичем Рыбниковым, народным артистом РФ, заслуженным деятелем искусств, лауреатом многих национальных премий, обладателем международной общественной премии в области меценатства и благотворительности «Добрый ангел мира», чтобы понять в деталях, как смотрит на жизнь тот, кто гениален во всём.
Текст: Илья Артемьев-Сысоев
— Алексей Львович, в последнее время Вы работали над двумя кинокартинами «Дух Соноры» и «Литургия оглашенных», основанных на ваших произведениях. Почему выбор пал именно на них?
— Правильней будет сказать, что никто ничего не выбирал. Просто я снимаю по тем музыкально-драматическим произведениям, которые написал — «Хоакин Мурьета», «Юнона и Авось», «Литургия оглашенных». Несмотря на то, что их не так много, без преувеличения скажу — этому жанру я посвятил жизнь. Об экранизации мечталось давно. Хочется, чтоб всё было сделано так, как я вижу. Театр возникает и исчезает, люди меняются, что-то теряется, а кино остаётся. Для меня это важно. Киножанр музыкального фильма — рок-оперы, музыкальной мистерии — он особенный. По сути, это и привело меня в «кресло режиссёра». Фильм «Дух Соноры» по рок-опере «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» — мой режиссёрский дебют в кино. Близится к финалу работа и над «Литургия оглашенных». Уверен, «Юнона и Авось» также будет снята как большой художественный фильм. Хотя режиссёром я там, скорее всего, не буду.
— Многие знают фильм Владимира Грамматикова «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» 1982 года. Чем отличается «Дух Соноры», если провести некую параллель?
— Во-первых, сюжетом. Если в основу фильма Грамматикова положена поэма Пабло Неруды, то здесь подлинная история Хоакина Мурьеты, который был не чилийцем, а мексиканцем, родившимся в штате Сонора и приехавшим в Калифорнию. Когда он стал бандитом и совершенно неуловимым, его прозвали «духом Соноры».
Во-вторых, иным стал текст, потому что родились и новый сюжет, и новая фабула. Стихи Юлия Кима. Музыка, которая была, осталась, но и там много добавлено, много аранжировано по-другому. Это произведение, которое актуально для 21-го века. Кроме того, изменилась техника съёмки. У нас никто не пел под фонограмму, только в кадре и сами. Потом было озвучание, иначе ткань получается мёртвая, отталкивающая зрителя. Под фонограмму вообще сниматься неправильно. Новые горизонты открыл современный технический арсенал. Монтаж прямо на площадке — это возможность отснять сюжет, сейчас же его посмотреть, поставить в фильм и внести те коррективы, которые нужно. Снимали в девятом павильоне Мосфильма, а Калифорния, океан и Мексика сделаны компьютерной графикой. Отсюда ощущение достоверности того, что на экране. Таков мой авторский взгляд на собственное произведение.
— Вы как-то сказали, что «композитор — это человек, обладающий даром соединить воедино разные компоненты». В этих двух фильмах вы и режиссёр, и кастинг-директор. Что было ново?
— Целиком авторское произведение я сделал первый раз, когда построил свой театр. Там я выступал и автором сценария, и композитором, и режиссёром, и сценографом, и всем на свете. Но это было давно, и это был театр.
Кино предъявляет другие профессиональные требования. И хотя больше, чем за полвека в кино, у меня есть и наработки, и процесс знаю хорошо, но — как бы со стороны, с точки зрения композитора. А вот то, что происходило непосредственно на съёмочной площадке, для меня было серьёзным испытанием. Требовалось руководить самыми разными группами людей — операторской группой, постановочной, группой осветителей, гримёрами, костюмерами, декораторами... И всё ради того, чтоб получился кадр. Это не театр, где репетиции могут длиться месяц. «Литургию», например, мы готовили год и вольготно себя чувствовали: от одной репетиции к другой успеваешь что-то улучшить, потом ещё подумать, снова что-то поменять... Здесь такого нет. Здесь нужно решать мгновенно, быстро. То, что не сделано сейчас, не будет сделано никогда. Совершенно иные ощущения. Поэтому мне пришлось овладеть ещё и раскадровкой. Это когда рисуешь кадры, показываешь их оператору, художнику по свету, чтобы уже потом организовать то количество техники, которое нужно, чтобы тот самый требуемый кадр получился. То есть, грубо говоря, надо увидеть кино до того, как ты приступил к его съёмкам. Тоже особый вид деятельности человеческого мозга и, знаете, увлекательнейший. В целом я доволен результатом, доволен той реакцией, которая есть у зрителей, посмотревших картину. Думаю, она состоялась во многом благодаря тому, что сам процесс был для меня интересен. Понимаете, азарт такой присутствовал. А вот профессиональная привычка, которая иногда делает всё немножко скучным, она отсутствовала. Во втором фильме «Литургия оглашенных» — также была новизна, потому что там совершенно другой сюжет, другая атмосфера, съёмки на натуре. Эффект первооткрывательства — он был и остаётся важным для меня, причём вне зависимости, буду ли дальше снимать кино или нет. Хотя, думаю, наверное, нет. Но в съёмках музыкальных фильмов по моим произведениям, если такое случится, безусловно, выступлю сопродюсером.
— Есть ли у вас в планах создание новой рок-оперы, и будет ли это театральная постановка или сразу кинопостановка?
— Есть несколько проектов... Но не рок-опера, нет. Так назывались вещи, написанные в середине семидесятых в период расцвета рок-музыки. Сейчас мы должны, наконец, сделать постановку по «Войне и миру», название будет другое, но, тем не менее, это будет опера, которая написана достаточно давно. Есть идея, как поставить её в оперном театре, а не в музыкально-драматическом. Надеюсь, будет осуществлена идея «Оперного дома», которую мы когда-то с Гориным затевали. Она существует в виде концертного произведения, но, думаю, нужно будет поставить её в виде спектакля.
— Посмотрел Ваш фильм, ощущение не театра и не кино, а некоего 3D, когда находишься внутри пространства, и оно тебя затягивает, поглощает. Как Вы сами охарактеризовали бы своё кино?
— Как абсолютно внесистемное. Его вообще никуда, ни на какую полочку невозможно положить. Авторское кино или, как у нас говорят, арт-кино — это, как мне представляется, некое размышление, углублённое созерцание жизни, обычно без динамического развития. У нас — вестерн, увлекательный сюжет, живые человеческие страсти, где актёры поют или говорят стихами, и именно это, последнее, «не лезет ни в какие рамки», потому что такого не было лет сто. Моя идея заключалась в том, чтобы люди воспринимали такое сочетание, как естественное, а не как жанр, который выстроит барьер между ними и экраном. Наш фильм вроде бы и авторское кино, но в то же время рассчитанное на большую аудиторию, к которой хотелось бы прорваться, хотя, понимаю, сделать это непросто. Всё начиналось, как музыкальный фильм-опера, которого даже нет в списке фильмов, финансируемых министерством культуры. Поэтому и захотелось его сделать. Оно и авторское, и зрелищное, и музыкальное, и экшн, где я, как драматург и композитор, складываю элементы воедино, стараясь, чтобы зрительный ряд не превалировал над музыкальным. Потому что только если они едины, возникает новое качество.
— Вами написано много музыки для детей. Видите ли Вы возможность или необходимость сделать ремейк, скажем, на «Приключения Буратино» или «Про Красную Шапочку»?
— Новые игровые фильмы после тех замечательных актёрских работ, не представляю. А об анимационных — можно было бы подумать. Я обратился к крупным компаниям и даже встретил понимание, но... Знаете, если бы найти поддержку, в том числе и финансовую, мы и сами бы всё организовали, выстроили процесс, собрали художников-аниматоров...
— Может быть, пришло время совершенно новых картин для детей?
— Детские фильмы очень трудно идут в кино. Правильнее было бы сказать — не идут. Сейчас никто этим не занимается. Утерян жанр двухсерийных телевизионных фильмов. Поколение постарше помнит, когда в новый год и дети, и взрослые, проснувшись после новогодней ночи, вместе с удовольствием смотрели фильмы-сказки. Но телевизионщики не предлагают ничего подобного.
— А если что-то театральное сделать, не думали? Почему спрашиваю, просто то, что зачастую вижу — какое-то недоразумение.
— В нашем театре идёт «Волк и семеро козлят». Замечательный спектакль. Дети любят и «Буратино», и «Красную шапочку». Думаем о новых постановках, конечно же.
Вас удивляет, почему сегодня такое — никакое детское творчество? А вы в курсе, что спектакли для детей плохо финансируются, что цены на билеты совсем низкие? И почему- то считается, что за детский спектакль нужно платить вдвое, втрое меньше, чем за взрослый. Отсюда — и другие актёры в составе, и декорации, и качество... А что это для детей — наплевать. Хотя у Терезы Дуровой замечательные детские спектакли, и она не жалеет ни сил, ни средств, чтобы сделать всё профессионально хорошо. Так что есть подвижники, которые этим занимаются.
У нас актёры после детских спектаклей устают гораздо больше, чем после «Юноны и Авось»...
— Вы известны не только как автор музыки для кино и театра, но и как композитор, пишущий современную симфоническую музыку. Что представляет она собой сегодня?
— Академическая музыка испытывает серьёзнейший кризис, потому что оторвана от широкой публики. Вообще от публики. Получилось такое теоретическое творчество, самоуглублённое, иногда интересное, иногда откровенно нет. Встречаются талантливые вещи, но как всегда немного. Это искусство, которое провозгласило своим манифестом, что у него своя аудитория. Но когда видишь афиши в концертных залах, то на них — Брамс, Рахманинов, Чайковский, Бетховен... Те же фамилии композиторов, те же произведения, может, изредка мелькнёт что-то современное, хотя, если пятьдесят лет тому назад написано, то это как — современно? Некоторые композиторы, дирижёры, музыкальные деятели, в том числе за рубежом, объявили своей целью возвращение симфонической музыки в серьёзное русло, чтоб она продолжала лучшие традиции симфонизма. Для этого нужно вернуться к точке отсчёта, взять прежнюю линию и провести её немножко в другом направлении, не отрываясь от большого массового слушателя, не теряя его. Музыка отражает время, как ни одно другое искусство. Духовный кризис, непримиримая духовная война, которые возникли в обществе, на планете в целом, сказались и на симфонической музыке. И мы слышим в ней эту боль, это ощущение гибели, уничтожения, потери основных ценностей. Но кризис не может быть бесконечным. Либо он закончится смертью, либо нужны новые жизнеспособные идеи. Лично я, например, в своих симфонических произведениях работаю над этим, делаю то, что мне кажется нужным, хотя порой абсолютно в разрез с общепринятыми нормами симфонического творчества.
— Я слушал Пятую и Шестую симфонии. Расскажите о них.
— Они часть большого духовного цикла. Пятая симфония «Воскрешение мёртвых» написана для солистов, хора, органа и Большого симфонического оркестра на тексты и на языках ветхозаветных пророков, то есть это иврит. Там есть и греческий, и латынь, и русский язык. Шестая симфония «tenebrosa» — симфония сумерек, симфония тьмы, как в «Потерянном рае» Джона Мильтона — восстание падших ангелов против небес. Это метаморфозы, которые происходят в душе. В ней целая часть, когда происходит гибель, падение ангелов в чёрную бездну, восстание сил тьмы. А в «Тишайших молитвах», это симфония для четырёх хоров, наоборот, первая часть цикла — только светлые силы, в основе — тексты русских православных молитв. Такое состояние возвышенного и светлого, не омрачённого ни одной минорной частью. Минора нет, только мажор. Трудно было находить музыкальные образы, которые не контрастируют, не вступают в борьбу, ведь симфонизм построен именно на борьбе светлых и темных сил. Но там никто не борется. Если выстроить последовательность, то первая часть — заявка светлых сил, молитвы. Вторая часть — восстание сил тьмы. Третья — фильм «Литургия оглашенных», где идёт схватка через человеческую судьбу. И последняя, финальная часть — воскрешение мёртвых, она как бы завершает процесс столкновения сил тьмы и света.
— Алексей Львович, расскажите поподробней как возникла эта идея?
— Это жизненный путь, осмысление. В творчестве, в произведениях интересно выразить свои чувства. Ты пришёл в этот мир, прошёл путь и уходишь — это же не просто так, ты должен сказать своё мнение о нём. Потому что человек может творить, может писать картины, сочинять стихи, поэмы, писать музыку. Думаю, все художники хотели рассказать об ощущении мира, донести своё видение. Мне он тоже кажется очень непростым, находящимся в постоянной, сложной борьбе духовных сил. И хотя в произведениях есть литературная часть, я старался передать чувства музыкой, чтобы они пришли к людям как есть, через душу. Сейчас много всяких духовных учений, оккультных, чего только нет. Такая путаница возникает. А душа никогда не врёт. Мне хотелось войти в контакт с душой человека, чтобы он прочувствовал то же, что и я, донести до него тексты пророков, святых, поэтов великих... Чтобы слова впитывались вместе с музыкой в глубины человеческого сознания.
— Как Вы охарактеризуете миссию своей музыки?
— Миссия возникает тогда, когда на музыку реагируют, когда происходит взаимодействие души с произведением. Если такая совместная работа идёт — никакой другой миссии не нужно. Чтобы случилось соединение с душой зрителя, слушателя, читателя, мечтают все, кто занимается творчеством. Лишь тогда получается сделать шаг на пути к постижению мира, который до сих пор не постигну!' почти никак.
— Такой немножко лёгкий вопрос, как говорится, для обывателя. У Вас, как у композитора, есть любимые тональности, формы, жанры?
— Как художник берёт красочку и творит — вот туг белой красочкой, тут синей, так и каждая тональность подходит к какой-то мелодии, к какому-то музыкальному образу. Скажем, симинорная месса Баха может быть только в си миноре, а то, что я писал в «Юноне и Авось» — «Ты меня на рассвете разбудишь» или «Белый шиповник» — всё это ля минор, потому что это сентиментализм конца XVIII века, как полонез Огинского. Для духовной музыки две тональности — ре мажор, фа мажор. В «Аллилуйе» в конце всё приходит к ре мажору, это свет, всеобъемлющее торжество духовности. В «Юноне и Авось» к другой тональности прийти просто нельзя.
— Скажите, что для Вас вера?
— Если коротко, то — жизнь, потому что я родился уже с ощущением веры. Для меня всегда Бог был рядом. Ребёнком я мог и поговорить с ним, и пожаловаться ему. Мне это казалось абсолютно естественным. Жизнь по-разному складывалась. При советской власти, особенно в годы бурной молодости, трудно было думать о вере, именно как о соблюдении обряда. Но она была в душе, была и есть. А для того, чтобы в творчестве к этому прийти, чтоб оно совпало с чувством веры, для этого мне понадобилось прожить жизнь.
— Главные духовные проблемы современного общества, как считаете, в чём они?
— Я где-то говорил, но все вычёркивают. Проблема проста, она, по сути, одна. Есть силы тьмы, есть силы света, есть церковь Христова, есть церковь Антихристова, есть Сатана, есть Бог — вот то, что было всегда: в художественных произведениях, в религиозных учениях. Везде присутствуют Бог и его оппонент, борьба за душу человека. Тёмные силы хотят захватить душу. А светлые её сохранить и забрать себе, чтобы она не погибла. Больше ничего нет. Можно дурить голову, чем угодно, но на самом деле идёт та самая борьба за душу человека. И если раньше многое было как-то размыто — хорошее, плохое, светлое, тёмное, серое, полутона, то теперь — церкви объявлена война вполне открыто. Нельзя сказать, что это крестовый поход. Но это битва, и её цель — уничтожить возвышенную духовность человека и заменить её совершенно другими понятиями. Полностью подменить. Это блестяще описано в «Апокалипсисе» в Библии. И борьба идёт всё время. Мы знаем, как христиан убивали, жгли, распинали, как терзали их дикие звери просто за то, что они исповедовали веру. Потом инквизиция была, которая говорила одно, а поступала совершенно как враг. Католическая церковь после покаялась. Но, как и прежде, столкновение сил тьмы и света — в основе всего. Во мне тоже тьма и свет борются. Если бы не кидало в разные стороны, я б не смог написать ничего. Наверное.
— Как относитесь к современной музыкальной культуре?
— Она настолько многообразна, с одной стороны. Много всяких полочек, названий стилей, направлений. Правда, смущает, что последний раз что-то новое появлялось лет 20 назад. Далее — только копии в более и более худшем виде. Но в начале, да — всё было действительно потрясающе, даже популярная музыка. Многие вещи до сих пор остаются шедеврами в своей области.
Лично я, дожив до 14—15 лет, кроме джазовых ритмов ничего не слышал. Последовательно в моей жизни возникали рок, рок-н-ролл, «Битлз» со своей ритмичностью, гораздо более сложный рок, популярная музыка, затем какие-то ритмически, мелодически новые формы. И вдруг — бабах, всё остановилось.
Даже заявившая о себе электронная музыка превратилась в какую-то электронную клавиатуру, игрой на которой в ресторанах заменяют живые инструменты. Странные процессы. И все они прошли в течение моей жизни.
Поэтому я и вернулся к симфонической музыке, и в ней весь этот путь — и рок-музыка, и электроника. Они завуалированы в звучании симфонического оркестра. Но их там много.
Новая музыка не может возникнуть, пока не разрешится духовный конфликт: либо человечество падёт в духовную пропасть, либо возобладает светлое начало, и люди устоят. Будем надеяться на лучшее.
— Какую любите музыку слушать?
— Люблю джазовую классику. Слушаю в машине в основном. А где музыку-то ещё слушать, только в машине. Но джаз намного более разнообразен, чем сейчас передают по радио. У меня есть свои записи, старые диски. Но, конечно, очень важной для меня является хоровая духовная музыка — греческая, русская православная, её нужно уметь хорошо петь. Петь духовно. Тогда она становится настоящей. Мне музыку приходится в основном писать. Но обожаю слушать гениальных музыкантов в концертном зале, когда не просто пианист перебирает пальцами, а когда рождается великое исполнение великой музыки — это ни с чем не сравнить.
— У Вас такая насыщенная жизнь, когда отдыхаете? Где черпаете силы?
— Много сил дают церковь, молитва. Впечатления черпаю в путешествиях. В разной климатической среде чувствую себя по-разному. Например, в Латинской Америке очень тяжёлые энергии. Если б там не бывал, никакой Шестой симфонии не было. Поэтому для меня путешествия — тоже работа. Отдых, когда можно ни о чём не думать, представить не могу. Смена деятельности, наверное, и есть в какой-то степени отдых.
— Где предпочитаете отдыхать?
— Люблю в Турции те места, где ничего не изменилось за последние три тысячи лет, где природа, горы, и можно уйти от времени, от всего-всего на свете и сосредоточиться. Ещё люблю Эквадор за особое состояние полного отрыва от действительности. Безусловно, люблю свою деревню под Переславлем-Залесским, где у нас небольшая ферма, какое-то количество коров. Ферму завела дочка. Нет ни реки, ни железной дороги, ничего, только леса, леса, леса вокруг нетронутые... Невероятное просветление там наступает, что-то происходит с душой неимоверное.
— Каким себя человеком считаете? Властным, реалистом, созерцателем?
— Считаю себя каким-то запрограммированным. Если возникает ощущение, что я должен что-то сделать, иду напролом. Так во мне с детства заложено. А из черт характера, как ни парадоксально, на первом месте — лень жуткая, которую нужно преодолевать, себя преодолевать, депрессию, разочарование, даже отчаяние. И возникают эти состояния часто, потому что столкновение с жизнью, оно очень непростое. Особенно когда с действительностью сталкиваются твои идеи — разочарование ждёт на каждом шагу.
Чувство, что ты должен, преследует меня всю жизнь. Маленьким мальчиком знал, что должен играть на рояле, должен выполнять упражнения, должен хорошо учиться в школе, должен её с отличием закончить... Я всё время что-то должен.
— Какое жизненное кредо Алексея Рыбникова?
— Не сдаваться. Это очень соблазнительная вещь — сдаться, успокоиться. А нужно достигать цели, и больше ничего. Для меня сейчас это главный девиз.
