КАК О ЖИВОМ...

Владимир Высоцкий был неукротим, как горная река или снежная лавина, и беспощаден к себе, как эти грозные явления природы. Голос актёра, поэта, исполнителя собственной поэзии обрёл своеобразие, и ставший его опознавательным знаком, был словно разящий ожог. Спутать этот голос невозможно, и ещё при жизни слава Высоцкого была оглушительной, как ни у кого.

Он был фонтанирующим и извергающим, как проснувшийся вулкан. А сколько добра и правды, эрудиции и интеллекта, такта и порой даже лёгкого озорства блистало в этой поющей голове! Пел без микрофона. Он ему был не нужен. Пел во всю мощь своей многоголосной гортани.

В неистовстве его эмоций и неожиданных сравнениях, пафосе и великолепии образов постоянно сквозили ясность и острота мысли. Всё в нём было необычно: впервые и содержательно, честно и ёмко. До него так не пел никто — азартно, изящно, раскованно, умно и увлекательно!

Было видно, что у Высоцкого есть огромное желание своим зрителям и слушателям передавать то, что выплеснулось на бумагу, выстроилось в логическую цепь стихотворных строк, создавая искромётные образы придуманных им персонажей. В этих строфах, часто похожих на импровизацию, он перевоплощался, раскрывал черты характеров, делал это живо и необыкновенно смешно. Все знали, что с юмором у него всё в порядке.

Всегда трудно говорить и петь своим голосом. Ныне его поистине неудержимый, необузданный талант, подкреплённый нечеловеческой работоспособностью, вышел бы на просторы творчества. И с обладателем этого таланта было бы так же нелегко, как и прежней власти. По-прежнему он был бы очагом постоянного беспокойства. Думаю, что справиться с ним было бы не так-то просто. Натянутые вожжи Высоцкого только подхлёстывали бы. Прогноз его действий, в целом положительных, был бы непредсказуем, и куда его могло занести, предугадать невозможно. Уверен, мы за него ощущали бы тревогу, когда он при своей одержимости остался бы также бесстрашен. А бесстрашным остался бы, несмотря ни на что!

Он всегда думал и писал всерьёз. Всерьёз и пел. Ничто для развлечений — всё для размышлений. В каждой строфе, в каждой песне — своя внутренняя музыка: на первый взгляд упрощённая мелодия с серьёзным текстом и уникальным голосом исполнителя. Хором эти песни не поют, под них не танцуют и тем более не пляшут. Даже мысль об этом прийти не может. Если петь тихо, то вряд ли услышат, и Высоцкий кричал — кричал душой, ранимой и восприимчивой. Кричал, потому что иным способом не выразить напряжение своих героев и себя — они слиты воедино, и разделить их, пока звучит песня, невозможно. Прежде всего, здесь можно говорить о крике души. Вот почему у него нет ни одной песни-шлягера, и на его концертах никто из сидевших в зале ему даже не пытался скандировать — не тот случай.

Это вершина его поэтического творчества, несмотря на то, что война, опалив его детство, только околицей коснулась Владимира Семёновича. И, тем не менее, о ней он знал многое — родился и вырос в семье военного. Не успел написать свою песню «День Победы». Пройдут годы, и из сплава детских впечатлений и воспоминаний, рассказов отца и его фронтовых друзей, из всего того, что сохранило его сердце, отольётся цикл из более чем пятидесяти стихотворений, ставших для нас его «Днём Победы». С высокой мерой реализма ему удалось рассказать о военном лихолетье, о солдатах, ковавших Победу. Поэту веришь. Словно созданы эти стихотворения и песни сразу после окончания войны, а не более четверти века после её победного завершения.

Высоцкий как-то сказал: «Просто у нас совесть неспокойна, и в своих песнях мы как бы довоёвываем». Тема неспокойной совести всегда была центральной в его поэтическом и актёрском творчестве.

Исполняя военные песни, Высоцкий соединял наше время с временем военным, нас — с оставшимися на полях сражений. Он замыкал на себе два времени. Это и называется «быть», и тогда становится понятным, почему он так отчаянно, так яростно пел для нас. И через нас дальше — потомкам нашим.

Роберт Рождественский писал: «Песни Высоцкого о войне — это, прежде всего, песни очень настоящих людей... Таким людям можно доверить и собственную жизнь, и Родину...». А Зиновий Гердт заметил: «У него был дар необыкновенно остро чувствовать чужую боль. Он мог чужую память сделать своей». А память — это поступки. Такими поступками стали его военные песни.

Война — наша незаживающая рана, кровоточащая и в сегодняшнее время. К сожалению, это не эхо войны — это сама война... Память о ней, «рвущейся в бой», как сказал он в одной из песен, пронесена им через всю жизнь. А память перед павшими — наш вечный и неоплатный долг. Владимир Высоцкий оплатил свой долг сполна.

ЛУЧШЕ ГОР МОГУТ БЫТЬ ТОЛЬКО ГОРЫ...
Альпинистов он любил, понимал их, как сражавшихся на передовой солдат Великой Отечественной войны. Знал, что при восхождениях на вершины гор они по воле обстоятельств оказывались в тяжелейших условиях и, не ведая, с какой стороны придёт опасность, выходили из них с честью. Высоцкий восхищался их мужеством и силой воли, дружбой и преданностью друг другу.

Его песни о горах также будут помнить всегда. Потому что люди, сражённые красотой и величием сверкающих белоснежных вершин, будут подниматься по крутым склонам и стремиться их покорить. Потому что у каждого будет своя непройденная дорога, свой нехоженый путь, свой невзятый рубеж. Он без раздумий соглашался, когда его звали альпинисты. И кто бывал на его концертах, запомнил их, как единый глоток, как одно мгновение, как встречу с неординарным талантом, уникальный успех и неправдоподобный триумф которого был недосягаем, и, убеждён, что все понимали его истинный масштаб. С последним аккордом залы накрывал подлинный шквал аплодисментов. Владимиру Высоцкому аплодировали стоя. Нередко эти овации продолжались до десяти минут.

СЛУЖЕНИЕ МУЗЕ
Прежде приходилось слышать, что если Высоцкому предложили бы написать что-то хвалебное в адрес высших руководителей, то он дал бы согласие. Сейчас таких рассуждений уже нет. Поняли, что этого просто не могло быть по определению. Высоцкий не тот человек, который мог такое позволить: он никогда не обслуживал личность в силу того, что сам был личностью.

А вот оды на смерть генсеков Л. И. Брежнева и К.У. Черненко, предположу, написать мог бы. И на темы наших лихих, позорных 90-х, и на самые различные другие события, происшедшие за эти годы, и десятки посвящений друзьям, просто хорошим людям... Мог бы. Полагаю, внутренний голос непременно подсказал бы поэту сделать это в любой форме, в какой ему творилось легче.

М. Ю. Лермонтов в своё время написал: «Делить веселье мы готовы, Никто не хочет боль делить...».

Эту тему Ф. М. Достоевский отразил по- своему: «Человек творит, когда ему больно. Чем больше у поэта болит душа, тем больше он поэт». Не ведаю, был ли Высоцкий знаком с этими высказываниями классиков, но убеждён, что в полной мере чувствовал грань социальной и нравственной беды общества, когда в конце 1979 года или в начале 1980 года написал:

«А мы живём в мертвящей пустоте, —
Попробуй надави — так брызнет гноем, —
И страх мертвящий заглушаем воем —
И те, что первые, и люди, что в хвосте.
И обязательные жертвоприношенья,
Отцами нашими воспетые не раз,
Печать поставили на наше поколенье —
Лишили разума и памяти и глаз.
И запах крови, многих веселя...».

Стихотворение осталось неоконченным. Эти строки могли вылиться только от боли за судьбу общества. Они актуальны и сегодня.

Мало того, в центральной печати стали появляться статьи с негативной оценкой его творчества. Авторы этих публикаций сознательно не упоминали о сильной и мужественной теме военного цикла, уже тогда звучавшего во весь голос, и сыпали обвинения, что «у него не находится добрых слов о миллионах советских людей, отдавших свои жизни за Родину. Герои Отечественной войны, судя по одной из песен Высоцкого, — это бывшие преступники, которые «не кричали «ура», но явились чуть ли не главной силой, и не будь их — нам не удалось бы победить врага». Ему приписывали строки и других поэтов. Такое положение дел он переживал исключительно тяжело.

Обо всём этом Владимир Семёнович написал в ЦК КПСС, завершив письмо словами: «Мне кажется, что эти статьи создают нездоровый ажиотаж вокруг моей фамилии и в них подчас — тенденциозность и необъективность, а также частый вымысел. Убедительно прошу не оставить без ответа это письмо и дать мне возможность выступить на страницах печати».

Вскоре его вызвали в Центральный Комитет, где с ним поговорили, и 24 июля 1968 года заместитель заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС Т. Куприков, исполняя резолюцию своего непосредственного начальника, доложил ему: «Тов. Высоцкий приглашался на беседу в Отдел пропаганды ЦК КПСС, где ему даны разъяснения по затронутым в письме вопросам». И всё. Это было в духе времени.

После его кончины постепенно в газетах и журналах стали появляться отдельные стихотворения, потом огромными тиражами однотомники его произведений, собрания сочинений в нескольких томах... Сегодня число изданий превышает несколько десятков, если не сотен, причём вышли и выходят они в самых различных городах России, странах ближнего и дальнего зарубежья. К этому можно добавить только одно — в нашей жизни Владимир Высоцкий прочно занял то место, какое он по праву должен был занять без малого сорок лет тому назад.

Среди почитателей поэзии и бардовской песни в те годы бытовало мнение, что, если у касс Центрального стадиона в Лужниках утром поместить красочное объявление о том, что сегодня выступают Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, то к вечеру соберётся полстадиона. А если на крохотном листочке ученической тетради мелким почерком простым карандашом известить о концерте Владимира Высоцкого, то часа через три поклонники его неукротимого таланта заполнят все сто тысяч мест Большой спортивной арены, а ещё сто тысяч человек останутся за её пределами, и срочно придётся вызывать не один усиленный наряд милиции.