АРХИЕПИСКОП ЖЕНЕВСКИЙ МИХАИЛ: «БОГ ЛЮБИТ НАС ТАКИМИ, КАКИЕ МЫ ЕСТЬ»
В этом году Русская Православная Церковь Заграницей отмечает сразу две даты: 200 лет со дня открытия первой церкви в Швейцарии и 150 – Крестовоздвиженского храма в Женеве. О том, какая она, православная Россия заграницей, рассказал гость нашей редакции – архиепископ Женевский и Западно-Европейский Русской Православной Церкви Заграницей Михаил (Донсков).
Текст: Дарья Живихина, Галина Шевцова
Фото: Клим Березуцкий, Фёдор Мастепанов
– Мне кажется, что на РПЦЗ, помимо основной своей миссии, возложена дополнительная работа по сохранению и продвижению русской культуры и языка среди выходцев из России и в целом. Вы согласны? Насколько это правда, и как Вы относитесь к этому?
– Единственная миссия русского человека – это сохранить свою целостность, особенно если он за рубежом. Кто остался в Церкви, тот остался русским.
Мой отец, как и миллионы его соотечественников, выехал за границу, потому что выбора, по существу, не было. Это было в 1920 году. По понятным причинам у него не было возможности вернуться на свою родину – то есть туда, где он родился, вырос и где все наши родственники остались. Его выбор был вынужденным, всегда была тяга вернуться домой, в Россию. Но отец чувствовал, что это промысел Божий, и голос совести им руководил. Он мне говорил, что точно понял, что в Россию не вернётся, только в 1945 году. Спустя более 20 лет, в 1968 году, отец поехал в Россию. На этой поездке настаивали родственники, которые смогли выжить и с которыми была восстановлена связь через письма. Он, значит, поехал. Когда вернулся, я встречал его на вокзале: он спускался с поезда в Париже такой радостный, воодушевлённый. В этот момент я спросил его: «Значит, ты в будущем году снова поедешь?» И он мне абсолютно спокойно, без тени грусти сказал: «Нет уже, туда я никогда не вернусь». И сразу добавил: «Здесь мы построили церковь. Наша духовная родина переехала вместе с нами, и эта родина – она вот здесь». В эти годы Никита Хрущёв показывал в телевизоре «последнего попа», и путь в Россию Советскую нам был закрыт. То есть некуда было ехать. Пока.
– Ваш отец что-то рассказывал о своей поездке в Россию?
– Конечно, я подробно расспрашивал отца о его пребывании на родине. И выяснил, что у него возникло печальное чувство, что эта Россия в какой-то мере не та, которую он помнил, куда стремился. За это время много воды утекло. Всё это время он строил свою Россию за границей. И то, что он построил, оказалось реальным. Его дети выросли во Франции, но остались православными, остались русскими. Возникло русское общество за границей. И он так покачал головой и сказал: «Родина моя тут». Мой отец скончался в 1986 году и не увидел сегодняшнюю Россию.
Будучи юношей, я вырос под омофором владыки Иоанна Шанхайского. На мой вопрос: «Владыко, увижу ли я когда-нибудь Россию?» – он, немного подумав, ткнул мне пальцем в грудь и ответил: «Ты – увидишь!». Как он мог сказать мне так определённо, я не знаю, но мой отец сказал мне то же самое.
У нас, русской молодёжи, жившей вне пределов России, постоянно присутствовал вопрос: «Где Русская Церковь?». Так как русские люди были разбросаны по всему миру, в том числе и в России были разделены «по юрисдикциям». Владыка Антоний (Бартошевич) нам отвечал так: «Я не могу сказать, где Русская Церковь, могу только сказать, что она есть. И дай Бог, что мы в ней». Понимаете, никакая миссия нам не была определена. Но мне совершенно ясно, что у каждого русского человека, православного, где бы он ни жил – вне территории России или в России, у него одна задача: это остаться со Христом, то есть сохранить себя в Русской Церкви. Это задача жизни, задача нравственного пребывания с Богом. И она одинакова везде, где бы ты ни находился.
Конечно, когда мы жили за границей, нам никто не мешал ходить в церковь. В Советском Союзе ситуация была иная. За веру можно было поплатиться не только карьерой, учёбой, но и свободой, а порой и жизнью, как новомученики российские. Но всё не так прямолинейно. Пожилые люди рассказывают, что, бывало, храмы были переполнены и в Советской России. Это я и сам увидел, когда в 1967 году приехал впервые в Россию на машине и отправился в Троице-Сергиеву лавру.
Идти по пути к Богу нелегко. Ситуации бывают разные, государства разные, но идти в этом направлении всё равно необходимо. С одной стороны, надо иметь достаточно смирения, чтобы примириться с обстоятельствами жизни, а с другой – искать самое основное в своей жизни, попутно решая другие задачи, повседневные. Надо, например, иметь какое-то ремесло, быть чем-то занятым, чтобы обеспечить себе элементарные условия: каждый день иметь достаточное питание, крышу над головой, иметь возможность детей воспитывать. Каждый день ты вынужден кому-то подчиняться, что-то отдавать, что-то исполнять и так далее. Все задачи нашей жизни всегда включены в наше бытие.
Никогда не бывает так, чтобы человек решал одну задачу. Когда-то я работал в госпиталях, одновременно преподавал, прислуживал в церкви и так далее. Это были разнообразные жизненные задачи, которых было много, и время не позволяло за всем успевать. Отец часто говорил: «За двумя зайцами не беги» – но приходилось. А главным было отцовское попечительство, позволявшее иметь опору от любящего, самого близкого человека… Только отец может сказать: «Не так, брат, лучше было бы так…» – знаете? Это называется поддержка в жизни, если кто-то может что-то спокойно тебе сказать, а ты принимаешь это сердцем, потому что это действительно так.
Вот так и русское общество в зарубежье жило под отеческой заботой Русской Церкви, как часть одного организма.
– Что нужно делать, чтобы остаться и вырасти именно русским человеком вне зависимости от среды обитания? Что должен знать об этом каждый ребёнок?
– У ребёнка на этот вопрос ответа быть не может. Он ребёнок. В жизни его направляют мать и отец, а он испытает свои нравственные силы, нравственное поведение. Например, ребёнок страшно страдает, когда его наказывают, потому что он понимает, что не способен против своих страстей бороться. Наверняка Вы видели, допустим, в метро, как мальчишка полутора-двух лет кричит во весь голос, а мать не знает, как его успокоить. Это что? Это типичное проявление страстей. Ребёнок от этого страдает, потому что у него нет возможности себя сдерживать. Он не может. Повзрослев, он научится этому. Наверное, есть взрослые, которые, вспомнив эти детские страсти, даже веру теряют, может быть, потому, что слишком сильно пострадали. Понимаете, у каждого человека есть глубокое, как бы явное отношение к своим чувствам. Главный источник нашей веры – это наши чувства, которыми мы руководствуемся и живём. Достоевский говорит, что вера – это главным образом интуиция. Я думаю, он прав, он не ошибается. У ребёнка это чувство есть. Оно возникает, например, в ситуации, когда ему говорят: «Вот это варенье не трогай! А то будешь наказан». Но он не сдержался – съел. И потом ждёт, что будет. Он страдает страшно, понимаете? Он беспомощен. Взрослый умеет себя защищать. А ребёнок – нет, он как открытая книга. То есть я хочу сказать, что опыт человека играет определённую роль в его нравственном становлении. Если в своих нравственных исканиях, являющихся для каждого человека одной из основ жизни, он переносит страдания, то ребёнок задаёт себе вопрос: «Откуда это? За что?». Когда трёхлетнему ребёнку говорят, что он хороший, все его ласкают, а он думает: «Я совсем не хороший. Зачем они меня ласкают?». Со временем он начинает понимать, что его внутреннее чувство связано с его поведением, которое оценивают окружающие, и прежде всего родители. Внешняя ласка символизирует, что тебя любят, что есть мир, который за тебя: тебя хвалят – значит тебя любят. А раз тебя любят – значит ты в безопасности. Любовь – это сила. Нравственные чувства вырастают только в любви. Человек сильно страдает от страстей. Родители, особенно мать, должны научить своих детей этому нравственному чувству. А выросшие дети идут по жизни, направляемые светом этой любви, передавая его своим детям.
Всё это принадлежит нашему бытию, всё это находится в нашем предании, человек этим питается, он в этом и живёт, и этим руководствуется. И тогда он остаётся русским. Он может быть совершенно не русским в России, он может быть совершенно не верующим в церкви, понимаете? Вопрос этот очень личный, очень важный. Нет никакой миссии, нет никакого заранее заготовленного определения, даже если тебе дадут бумагу, где напечатают, что ты русский, – это не работает, если ты сам им не станешь или утвердишься в этом и поймёшь. Я лично утвердился русским во Франции, среди старого поколения, выехавшего из России в 1920-х годах.
– Отличаются ли русские за границей? Сейчас проще стало отношение или их считают другими?
– Всегда есть такие люди, которые выражают нетерпимость к чему-то чужому. Я тоже с этим столкнулся, то есть были такие в свою церковь». Я видел, что знакомый отца направляется в сторону Булонского леса. Там-то церкви нет. «Папа, а своя церковь – это что?». «А у него своя там». И я подумал: «Ну это куда мы ходим после обеда в воскресенье гулять». Это было место, где проходили скачки. Ну я и сообразил, что знакомый отца утром в воскресенье идёт на скачки. А потом отец прокомментировал мне эту ситуацию: «Видишь ли, он всю неделю работает на такси, зарабатывает гроши, а в воскресенье утром всё там теряет. Он на лошадь, на номер кладёт деньги, и вечером у него ничего нет. В понедельник утром он снова садится на такси и всю неделю тяжело работает». Меня поразило, что отец так буднично мне это сказал, не осудил, нет. Это даже выглядело как шутка. Но с другой стороны, это была вовсе не шутка, за ней проглядывала жизненная катастрофа. А отец представил эту жизненную катастрофу как выбор человека, если я теперь комментирую это.
В церкви я прислуживал с детства, в том числе когда на неделе были панихиды. Если не надо было идти в школу, а на неделе были панихиды и нужно было батюшке помочь – я ехал в церковь. Именно тот человек, которого мы встречали почти каждое воскресенье по пути в церковь, укрепил во мне действительно нравственное понятие о бессмертии души. Он не пропускал ни одной панихиды. Неважно, кто почил – офицер, видное лицо русского зарубежья или член дамского комитета. Я прислуживал батюшке и всегда видел того человека, который горячо молился. И меня это укрепило. Раз он так молится, то это очень реальное понятие. Это не только догмат или учение… Это реально. И, между прочим, у всех русских это было очень реально. Но у него это звучало как-то исключительно.
Русская среда своеобразна, она дышит по-своему. Я рос в русском обществе, которое не было постоянным: в школу ходил, экзамены сдавал и т.д. И всё-таки определяющим был нравственный стержень, который я получил в православной церкви, позволивший мне осознать, что я – русский. Без православного окружения человек вряд ли сможет сохранить себя русским.
Я думаю, что сознание и предание даются человеку кем-то любящим и внимательным. Собираются в Православную Русскую Церковь люди, которые в предании живут. И это церковное предание потом в человеке вырастает и его, с одной стороны, оберегает, а с другой – смиряет и предлагает ему образ жизни. Я думаю, что мой отец и моя мать жили именно так. Так жили и мы, следующее поколение, воспитываясь и пребывая в предании.
– Я читала Ваши предыдущие интервью, в них Вы довольно часто говорите, что каждый русский должен прочесть Достоевского. Вы имеете в виду «Братьев Карамазовых» или что? Достоевский такой тяжёлый автор, противоречивый…
– По моему мнению, Достоевский как писатель важен тем, что сумел поднять вопросы нравственной составляющей нашей жизни достаточно глубоко.
– Мне показалось, что Вы Достоевского как-то особенно выделяете. Считаете, что у него есть что-то, чего нет у других русских классиков?
– Ко мне как к священнику, епископу подходили люди, которые в церковь не ходили, не причащались, но спрашивали совета, как им быть. Это было в основном, когда я приезжал в 90-е годы сюда, в Россию. Они мне говорили: «В церковь не хожу, не знаю, что там делать, зачем там быть» – и так далее, и так далее. А затем спрашивали, что читать. Ну я всегда им отвечал: «Читайте русскую литературу». Классическую литературу: Гоголя, Тургенева, Чехова…
Их произведения описывают православное общество, передают его настроение, ставят жизненные вопросы, которые мучают каждое поколение русских. Следуя за писателем, каждый читатель может найти крупицы чего-то, что волнует именно его. Понимаете, в этих произведениях специфика русская, православная.
– Я имею в виду, что если за границей Чехова любят, Толстого пытаются читать, но объёмы отпугивают, то Достоевского же почти не знают – и не понимают.
– Чтобы читать Достоевского, надо делать определённое усилие, пугает же он тем, что касается нравственных вопросов, в которых берёт крайние положения. Но именно это и является сильной стороной произведений Достоевского: он выводит без всяких прикрас сущность человеческого бытия, раскрывает греховную сущность человека, который ищет Спасения, и Христос ему открывается через его страдания.
– Пугает незащищённость…
– Разница между книгой и телевидением – в нравственной включённости в процесс. Когда ты с книгой сидишь, ты один. Дверь закрыта. Ты погружаешься в предлагаемую тебе реальность вместе с автором. Это то, что делает ценной именно эту книгу. У человека отношение к книге чрезвычайно личное. Когда встречаются два человека, которые читали одну и ту же книгу, то у них предмет настоящего разговора, Вы заметили? А если никто из них не читает или читает какую-то другую литературу, то у них не получится обсуждения. Они даже могут не понимать друг друга. Чтение даёт человеку пищу для ума, определённый опыт жизни. Чтение человека образует, направляет, у него возникают вопросы, которыми он делится с окружающими.
– Вы же знаете, что сегодняшнее поколение аудиовизуальное: всё в телевизоре, в интернете. Это большая проблема.
– Это меня не радует, конечно. Где, если не в книге, ты найдёшь ответы на все вопросы? Книга тебе не противоречит, книга тебя не возбуждает, книга тебя не огорчает, книга тебя не осуждает. У тебя от написанного действительно пробуждаются и мысли, и воспоминания, возникают какие-то реальные вещи. Книга для человека действительно очень важна.
Между прочим, я советую каждый день читать страничку Евангелия. Это четыре Евангелия: от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна. Прочтёшь, потом снова перечтёшь – ты всё время читаешь что-то другое. И каждый раз тебе открывается что-то новое. То есть это чтение для тебя – общение с Богом, с Христом, потому что там очень много о тебе, потому что там идёт речь о тех страстях, которые есть у всех.
Мы все грешны по природе. А в Евангелии ты находишь ответы Христа на очень важные вопросы. Помните притчу, когда один человек подошёл к Христу и спросил: «Учитель благий, что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?». Понимаете, этот человек Бога в Христе не увидел, только учителя. А Христос ему отвечает: «Почему ты говоришь учителю «благий»? Никто не благ, кроме как один Бог». То есть слово «благий» определяет, что только Бог безгрешен. Это сам Христос тебе говорит.
– А Вы видите разницу в восприятии мира православными и католиками? Ведь и те и другие – христиане.
– Знаете, когда я в 90-е годы ХХ века в первый раз сел в поезд в России, то заметил одну вещь. В них, как и во Франции или, допустим, в Англии, если поездка достаточно длинная, то попутчики довольно часто разговаривают между собой. Но различия есть. Европейцы скажут: «О, вы знаете, у меня хорошая работа, у меня красивый дом, красивая дорогая машина…». Человек показывает тебе лучшее, что у него есть, и ждёт чего-то подобного от тебя. Но если садишься около русского человека, он тебе может сказать: «Если бы вы знали, какой я грешник, не справляюсь...» – и начинает причитать. Ты не можешь его иначе воспринять, кроме как полюбить. От тебя ждут сопереживания: видно, что человек страдает, не может чего-то достичь. Попутчик делится с тобой наболевшим, и его не волнует, будешь ли ты его осуждать или нет. То есть другая проблематика, понимаете? Другой мир. И этот мир православный, в отличие от неправославного, где всё вроде бы в порядке и на своём месте. Сознание греховности и есть начало Спасения.
– Вы говорите, что русский садится и начинает рассказывать, какой он плохой… Я так понимаю, что для Вас это свидетельство того, что он встал на путь раскаяния?
– Да, конечно.
– Вот для меня это русское «то грешим, то каемся» всегда оставалось некой загадкой.
– Это не загадка, это бытие русского всегда волнует. Оно культурно и литературно зафиксировано, поэтому русский человек по-настоящему ближе к Достоевскому.
– Мне кажется, что в Русской Церкви Заграницей атмосфера более свободная. Я имею в виду, что, например, женщины могут зайти в храм в джинсах, и никто тебя не осудит… Может быть, там не такие жёсткие требования к внешнему виду?
– Мы не одобряем это, но избегаем человека оскорбить замечанием. Но подсказать можно, чтобы он, если приходит в храм Божий, выглядел подобающе. Ведь если ты собираешься на серьёзный разговор, то в неподобающей одежде не пойдёшь, так? И к Богу в таком виде ходить не следует. Но всё же ты пришёл так в первый раз – просто хочешь посмотреть, то тебе никто ничего не скажет… Но на третий, четвёртый раз тебе обязательно кто-то подскажет, что выглядеть надо подобающе. Люди это понимают и принимают спокойно. Но говорить всё же надо. Что касается джинсов, то девушкам говорим: «Может быть, в женской одежде...». Соглашаются...
– Вера – это большая духовная работа, работа над собой. Где найти силы человеку, который только встал на путь воцерковления? Как не впасть в отчаяние от осознания собственной слабости и греховности?
– Наша греховность и наша слабость – это наша природа. Но её надо не осуждать, а стараться очищать. Для этого в среду и пятницу существует пост. Это правило действует в течение всего года, чтобы человек приучался со своими страстями бороться. Можем ли мы добиться успехов на этом пути? Несомненно. Бог создал нас по образу своему и подобию, поэтому каждый из нас ещё наделён и чувством гармонии, красоты, доброты…
– То есть сначала надо полюбить себя?
– Я повторяю: мы живём чувствами изначально. И, между прочим, продолжаем в жизни так и жить. Допустим, одна девочка встречает другую и видит, что у неё такое же платье. Первая реакция – гнев. На любую ситуацию мы прежде всего реагируем через эмоции. Это может быть зависть, это осуждение, это клевета… Всё что угодно. Но это исходит от природы человека. Если же человек способен понять другого человека, даже пожалеть, тогда возникает другое отношение, другое восприятие. Я помню, как моя мать говорила: «Смотри, несчастный человек! Ему холодно». Она взывала к сочувствию. Учила своего ребёнка проявлять сострадание. Жить с Богом.
Просто взгляд – и возникает чувство, затем может быть и страсть. Это основа. Жалеть, сопереживать, принимать людей такими, какие они есть. Если ты на людей не смотришь – значит ты не у Бога. Бог любит нас такими, какие мы есть, а если ты от других людей закрываешься, то ты не понимаешь, что благодатная сила Божья – это любовь.
Ты думаешь, что главный вопрос: «Он такой негодяй, как его любить?!». А вот и нет. Основной вопрос: «А какой ты сам?».
– И людям страшно отвечать на этот вопрос.
– А какой ты сам? Ты ответить не можешь, но может тот, который около тебя. Понимаете? То есть мы сами созданы по образу и подобию Божию, у нас есть путь к Богу, но он идёт через других, через чувства, которые мы испытываем. Они у нас общие и заставляют нас каким-то образом всё время свои поступки пересматривать. Надо читать Евангелие.
– Многие люди говорят, что не верят в Бога...
– Только человек способен от чего-то отказываться. Мир Божий от Бога не отказывается, никто из живущих тварей от мира Божьего, кроме человека, не отказывается. Человек, который говорит, что не верит в Бога, по мнению Достоевского, «врёт», потому что любой человек, если у него есть это понятие, то он, в конце концов, если он чувствует и думает, у него это понятие всё-таки есть. А он отвергает: «Этого ничего нету. Покажите мне» – и так далее.
Человеку дано особое понятие добра и зла, понятие любви, то есть совершенно не животное. Инстинкт – это не любовь. Потом, страсти – не любовь. Значит, любовь – это особое, это жертва. Ты человека ничем не обязываешь, просто ему желаешь добра. Любым способом – внешним, внутренним, ты ему что-то скажешь. Тайно будешь это делать. Всё это существует, и человек это знает. Значит, ему надо как-то со своей собственной природой бороться, с этой грешной природой. Это задача человека, вот это миссия.
– Во многих странах проживает достаточно большая русская диаспора – люди к вере приходят, принимают православие, которое, если можно так сказать, по формальным признакам достаточно требовательное. На Ваш взгляд, что они в нём находят?
– Не на мой взгляд. Есть опыт, определяющий христианский мир. Что такое христианский мир? Это пространство, где человек старается общаться со Христом. Он нуждается в этом общении, потому что знает, что он грешный. Допустим, он это не признаёт, но с этим постоянно сталкивается. Это вопрос нравственный. Через соблюдение постов и правил, участие в великих таинствах позволяет человеку двигаться в правильном направлении. Это христианский мир.
Но, увы, в человечестве есть другой мир, который можно назвать языческим.
Христианский мир пребывает в Церкви, в живом организме, объединённом едиными нравственными понятиями. Языческий мир отказывается именно от Церкви.
Конфуцианство, буддизм – это религии. Но эти религии человеку говорят: «Ищи мир, ищи спокойствие, тишину. И будь в вере. Улыбайся. Твоё дело – быть в вере. И исключительно веди себя так, что человек будет отвечать тебе тем же». Но что у тебя в сердце? Главное – это внутреннее спокойствие, что ты исполняешь то, что надо. Но нет у тебя отношения к живому. У тебя просто философия, мораль.
С китайцами очень мило общаться: «Здравствуйте! Войдите в мой несчастный грязный дом». Это схоластика, которую человек себе представляет. Ему кажется, что если всё делать, как надо, по Будде, то найдёшь нирвану, высшую степень блаженства, премудрости. Но это только внешняя форма поведения. Отсутствует важное понятие – понятие спасения.
И когда ты предлагаешь китайцам Бога, Христа, своего Спасителя, который был на земле, который пострадал за человека, они сразу ощущают какой-то вакуум внутри себя, ибо живого Бога у них нет, а он ничем не заменим. Опыт подсказывает, что они могут легко принять Христа.
У нас был старший священник в Сан-Франциско, приехавший из Шанхая в 1957 году. Это был отец Илия Вэнь, митрофорный протоиерей. Я познакомился с ним, когда, будучи в сане игумена, приехал в Сан-Франциско с иконой Курской Коренной Божией Матери. Владыка Антоний (Медведев), правящий Сан-Францисской епархией и Западно-Американской, нам говорил: «Вот у нас несчастье: скоро, наверное, придётся отпевать отца Илию. Он упал и сломал себе бедро. А ему 99 лет». Мы в Сан-Франциско послужили неделю, кажется, и в воскресение, после литургии, владыка сообщил мне, что сегодня после обеда пойдём к отцу Илие, вернувшемуся из госпиталя домой.
Чтобы войти в дом, нужно было подняться по довольно крутой лестнице. Владыка говорит: «Икона вперёд». Слышу, что наверху громогласный голос – пение тропаря. Я думал, что пришёл протодиакон помочь, он-то и поёт. Поднимаюсь, дохожу до квартиры, хозяйка указывает, куда мне идти. Поворачиваюсь и вижу: передо мной стоит, опираясь на спинку кресла, человек маленького роста – отец Илия Вень. Оказалось, это он поёт так громко. Потом мы спели вместе молебен с акафистом. Он был старшим клириком всей Русской Православной Церкви Заграницей по возрасту, потому что он стал священником в 30-х годах. И он был не первым китайцем, кто стал православными в русской среде.
– А у вас большая доля прихожан нерусских? Людей, которые воспитаны не в русской традиции?
– У нас довольно много людей разных национальностей – сербов, румын, швейцарцев, сирийцев, коптов, эфиопов и многих других.
– Есть случаи, когда из католицизма переходили в православие?
– Да, есть.
– Почему?
– Я вам скажу так. В Женеве ко мне как-то подошла женщина и говорит: «Знаете, что я бываю у вас в храме на каждой службе?». Разговорились. Оказалось, что она кальвинистка. «Вы знаете, как хорошо у вас в церкви» – «И вы давно приходите?» – «Да, уже с такого-то года». В общем, она уже лет 20 приходит и стоит в нашей церкви. Не знаю, бывают ли французы, но местные швейцарцы приходят, да, и стоят во время богослужений. Они приходят к нам с радостью. Сколько раз мы их встречали, когда у нас была мироточивая икона Иверская. Её хранителем был Хозе Муньос, православный южноамериканец, которого я хорошо знал. Он обрёл икону на Афоне и привёз в Монреаль. В течение 15 лет она мироточила и объездила всё Русское Зарубежье.
Радость от встречи с православной иконой испытывают не только швейцарцы. Прекрасно помню, что, когда я был мирянином, Хозе Муньос привёз Иверскую икону в Париж. Как только слух об этом разнёсся, к нашей церкви стали стекаться французы. Они не были православными, но ощущали особое чувство, прикладываясь к святыне. Мы мазали их миром, а они плакали от радости и уходили из храма с просветлёнными лицами… У человека чувства безгранично разные, и их даже понять я не берусь.
– В России есть мода на веру – модно быть верующим, такое выпячивание соблюдения обрядов, часто выборочное.
– Кто говорит «мода»?
– Я не знаю, как это ещё можно назвать: я пощусь – можно мне постную шоколадку?
– Понимаю, о чём Вы говорите, но не могу согласиться с терминологией. Речь идёт не о моде, а об исканиях Бога. Многие находят его через Церковь. Бывает, что крещёные люди не понимают чего-то и не приходят к таинствам. Но если они ищут Божью благодать, то это вопрос времени.
– То есть искание Бога приводит к воцерковлению? Нет ли опасности подмены веры пустым исполнением обрядов, неким красивым фасадом?
– Может быть, есть люди, которые могут всю жизнь провести в церкви, в формальности, но которые никого не любят. Но мы не можем это анализировать. Нужно, чтобы человек как-то объяснил свои чувства, а, как Вы знаете, никто ничего не объясняет.
Вы кому-то будете свои чувства объяснять? Только человеку, которого вы любите. И то будете от него скрывать кое-что. Это точно. Никто самое сокровенное никому не говорит. Мы уже не раз упоминали Достоевского. Ему как раз удавалось выворачивать наружу то, что скрыто в душе человека. То, что человек не смеет показать.
Это не мода. Это выглядит как мода, что все пошли, не зная, куда пошли, не зная, зачем пошли и так далее. Но это неважно. Если они не могут ничего объяснить – не спрашивайте. Пускай идут, и всё. Почему пошёл налево? Почему пошёл направо? А потом решил пойти в кино, потом пошёл в ресторан. Потом домой, потом выпил стакан вина, потом… Зато монах будет постоянно себя проверять, действительно ли он сейчас с Богом. То есть у монаха постоянное понятие Бога, это подвиг монашеский: он себя просто отчисляет, и у него сердце открыто.
Главный вопрос – необходимость направлять свои чувства и понимать себя. А без церкви, без исповеди, без молитвы, без Евангелия что делать?
– А западная мода на психоанализ, психотерапию? Когда ты так же приходишь и пытаешься разобраться? Он тебя сидит выслушивает и комментирует…
– Без Бога решать проблемы человека невозможно. В госпиталях я видел, как психоаналитики часто заходили в тупик. Думаю, что психоанализ пытается сделать наукой то, что решает любовь. Ведь психоаналитик – человек, то есть у него тоже чувства, интуиция, любовь. Он также создан по образу и подобию Божию. Если решать проблемы с Христом в душе, то довольно быстро становится понятно, что у человека много несчастий, потому что он не управляет своими чувствами. Тот, кто ложится на диван у психоаналитика, – это тот, кто не справляется. Общение с людьми страшно испорчено, и человек страдает и просит в этом помочь. Человек, конечно, может что-то осознать… Хороших результатов добиваются те психоаналитики, у которых есть доброта.
– Вы работали в больнице, и более того, в реанимации…
– Я не просто работал, а был среди тех, кто строил реанимацию. Я был включён в институт экспериментальной клиники, которой руководил профессор, создавший в 1954 году во Франции кафедру физики в медицине. А когда я появился на поприще медицинском, он меня сразу забрал к себе. У нас было много задач, а вводить физику в медицину оказалось невероятно сложно. Пришлось выдержать настоящий бой с системой. Например, когда студент поступал на медицинский факультет, то изучал такие предметы, как латынь, ботаника, а физики не было. А мой научный руководитель создал кафедру. Я к нему в группу попал сразу и не жалею, потому что опыт внедрения в медицину методов, переменивших как саму науку, так и людей, давал вдохновение и энергию для многих дел. Скажу только, что мы добились важного результата: среднее пребывание в госпиталях с трёхчетырёхмесячного срока сократилось до пяти дней.
– Какие приоритетные задачи Вы видите сейчас перед РПЦЗ?
– Такие же, как перед Русской Православной Церковью вообще. Всякое поколение живёт в совершенно других обстоятельствах. Всегда. И каждый раз встаёт один и тот же вопрос: ты с Христом или ты не с Христом? То есть и сегодня надо открывать людям, что церковь является телом Христовым.
Чтобы понять и найти Бога, человеку необходимо на что-то опираться. Ему помогают Евангелие, сама Церковь и храм, икона, церковная служба, Устав церковный, пастыри.
Почему так тяжело идти к вере? Человек теряет ориентацию. За последние полвека технический прогресс практически избавил людей от физических нагрузок и как следствие – от связи с природой, с пониманием своего места в мире. Его всё больше затягивает потребление. Стремясь получить желаемое как можно быстрее, человек всё больше теряет контроль над собственным телом, собственными эмоциями.
Ключом к спасению является обуздание страстей. Возможно ли это? Конечно. Мы переживаем этот опыт во время постов. Церковь указывает, что воздержание от определённой пищи, от обильного застолья – это начало, первая ступенька духовной жизни, пример борьбы со своими страстями. Это то, что каждый человек может делать. Церковь поддерживает на этом пути.
– Вы сказали, что в силу прогресса технического тело что? Учится лениться? Человек теряет связь со своим телом?
– Человек теряет понимание своего тела. 50 лет назад надо было пахать землю. Человек расходовал много энергии, покрывался потом. Ему требовался отдых от такого труда. Сегодня ни у кого нет такого опыта. Наш современник сидит перед компьютером, нажимает кнопки – его тело не знает физических нагрузок. Получение освещения и отопления больше не требует никакого труда. А потом человек выходит на улицу и начинает бегать, потому что ему внушили, что это забота о здоровье… Но ощущение собственного тела всё равно не возникает.
– Я правильно понимаю, что раз мы теряем это ощущение, то тогда тяжелее и бороться со страстями? Церковь тогда должна ставить больше ограничений.
– Если у человека нет опыта своего собственного тела, как он поймёт свои страсти, от которых всё равно страдает, потому что мы по природе грешны? А мир ему внушает: нет, ты не грешный. Скажите сегодня на улице швейцарцу, что он грешный, – он примет это за оскорбление. Может, не каждый встречный, но я ручаюсь, что многие.
Учение о греховности человеческой природы является одним из основных. А кто это может внушить человеку, если не мать и отец? Роль семьи в воспитании христианина вообще трудно переоценить. Именно родители объясняют ребёнку, что он должен обуздывать свои страсти, справляться со своим телом. Вот начало. А семья сегодня как-то не в приоритете, потому что потеряно понятие, зачем она нужна… И женщина не нужна, и мужчина не нужен… Ребёнок теряет чувство безопасности, он дезориентирован. Всё это разрушает привычный мир.
А в православной церкви эта связь может возобновляться за счёт участия в церковной жизни. Возникает реальное отношение к Богу.
© 2009-2018, menswork.ru.